В строю — сыновья - Дмитрий Азов

Дни шли своим чередом. Минуты затишья сменялись жаркими схватками. И как прежде, ни темными осенними ночами, ни тихими днями не был спокоен Евтей Гребенюк. Думал о семье. Посмотрит на бойцов, склонивших головы над письмами, и загрустит, и туманом глаза покроются. Почему не сказал ничего определенного тогда Леонид Кулик? Евтей знал такие случаи, когда дочка или сын писали на фронт отцу, поклон от матери присылали, а ее давно и в живых-то нет. Но дети не хотели сообщать об этом отцу, одни несли тяжелый груз. Пусть воюет отец хорошо, думая, что дома все в порядке. Может быть, и Леонид пощадил его?

Тот жаркий летний день так и стоял у него перед глазами. К фронту идет состав. Монотонно стучат колеса. Проплывают мимо истерзанные войной, полуразрушенные села и города, мелькают притихшие полустанки, исклеванные пулями стены домов, уже много лет не беленные. На станциях — тишина. Не выносят, как бывало, горячих пирожков бойкие молодайки, не бегают вдоль вагонов ребятишки с корзинами яблок. Все высосала война. Миновали Мелитополь, еще какая-то маленькая станция промелькнула одиноким фонарем. В вагоне духота. Гончаренко открывает дверь товарняка. Горячий воздух ударяет ему в лицо.

— Запевай, хлопцы!

Несколько голосов затягивают любимую мелодию: о моряке-черноморце. Плывет песня, словно река полноводная:

Кто камень возьмет, тот пускай поклянется,Что с честью носить его будет.Он первым в любимую бухту вернетсяИ клятвы своей не забудет!

Взлетает песня, плывет по украинской земле. Все поют. Молчит только один парторг.

— Загрустили, Евтей Моисеевич? Парторгу унывать не положено.

Не положено. Но что поделаешь. Разве будешь равнодушным, когда сейчас поезд остановится на родной станции. От нее до дому рукой подать. Но никто здесь не встретит Евтея, не узнает, что проезжал он мимо своего села.

Поезд замедлил ход, остановился. Евтей Моисеевич легко соскочил с подножки и побежал в дежурку, на ходу вынимая из полевой сумки письмо. И тут — какое счастье! — дверь открылась, из дежурки на платформу вышел человек.

— Ленька-а-а! — крикнул старшин сержант. — Как ты здесь?

— А я тут работаю, на станции.

Они обнялись. Это и был Леонид Кулик.

— Что знаешь о моих? Как младшенький?

Вопрос застал того врасплох. Леонид хотел что-то сразу сказать, но прикусил губу и неопределенно ответил:

— Ты, брат, не беспокойся.

— Да скорее… — тряс Евтей родственника за худые плечи. Леонид, отводя взгляд в сторону, пробормотал:

— Прости, Евтей. Давно не бывал у ваших. Я же в другое село переехал…

Пронзительный свисток паровоза ударил по сердцу. Поезд тронулся. Говорить было уже некогда. Старший сержант успел лишь отдать записку с адресом.

Когда он, прерывисто дыша, поравнялся со своим вагоном, несколько сильных рук подхватили его.

— Так и под колеса угодить недолго, — укоризненно покачал головой командир роты. — Узнали что-нибудь?

— Нет.

Песню уже не пели. Какой-то молоденький, не обстрелянный еще, затянул на высокой ноте про «тальяночку». Но Гончаренко, тот самый, что вместе с Евтеем всю войну прошел, «каменную Сапун-гору долбил», так поглядел на солдатика, что он на полуслове прервал песню и удивленно спросил:

— Какую станцию мы проехали, после которой и петь нельзя?

— Терпение — вот как называется она, эта станция, — глухо ответил Евтей Моисеевич.

— Назовут же — Терпение, — возмутился Гончаренко и рассудил: — После войны переменить надо. И много у вас таких названий, земляк?

— Да нет, — Евтей Моисеевич задумался, припоминая. — У Мелитополя Обильную миновали, впереди Плодородие будет.

— А сколько назовут гордым именем Победа! — воскликнул кто-то.

Победа. О ней каждодневно думал старший сержант. Мысль о скорой победе он постоянно внушал солдатам и сам не переставал верить в светлый, радостный день.

Мысли Евтея прервал командир роты.

— О чем задумался, парторг? — спросил он.

— Да так.

— О семье. Я почему-то уверен, что скоро получишь весточку. Предчувствую.

Не один старший сержант думал о своей жене и детях, но когда в окопах появлялся долгожданный почтальон, все спрашивали: «А Евтею Моисеевичу нет ничего?»

И однажды почтальон ответил:

— Есть, ребята, есть!

Дрожащими руками распечатал старший сержант скромный треугольничек и впился взглядом в родные строки. Сначала он «проглотил» письмо одним махом, потом перечитал еще раз и еще. И понял: нельзя эти слова жены задерживать в своем сердце. Солдаты должны знать о них.

В тесной траншее собрались воины. Среди них были и вчерашние новички. Но как они возмужали, как почернели их лица! Солдаты дышали прямо в лицо парторгу, а он читал медленно, с расстановкой.

«Горько было нам, — писала Мария Андреевна. — Как только пришли фашисты, начали бесчинствовать. Появился откуда-то и Шквыря со всей своей родней. Это кулак из нашего села. Ты помнишь его? Ну и сразу же выгнали нас из дому. А коров тоже поотобрали, и у нас, и у доярки Евдокии Шконды. Дочка и остальные сынки живы, только худые больно. Но теперь, когда освободили нашу деревню и когда узнали мы, что ты жив, нам ничего не страшно. Все страшное позади. Теперь мы опять в своем, доме. И колхоз понемногу на ноги поднимается. Только рабочих рук не хватает. Детишки да бабы управляются. Ждут не дождутся тебя. Говорят, приедешь, снова председателем колхоза поставим. Родной, приезжай. Ждем не дождемся!»

В самом конце приписка:

«Папа, бей гадов до самой их смерти! Петр, Николай, Виктор».

Старший сержант обвел всех взглядом. Насупился Гончаренко, плотно сжал губы пулеметчик Жуков, что-то шептал Демьян Ющенко. Многие думали о том, что слова солдатской жены и ее детей обращены к каждому из них.

— Да, настрадалась ваша семья, — посочувствовал Жуков, насупив тяжелые, густые брови.

— Если бы только моя. Тысячи их, таких семей. И опять же не в этом дело. Вон жена про Шквырю пишет. Знаете, кто он такой? Кулак. Мы с ним еще в тридцатых годах счеты свели, а он опять приполз, чтобы вернуть старое… Знали бы вы, друзья, какой колхоз у нас был богатый. Садов одних сколько. Да и те враги порубили, потоптали. А ведь мне, простому кузнецу, довелось первого колхозного коня подковать, на первой электростанции работать. Потом председателем избрали. И как, ребята, хорошо было на сердце, когда та самая Евдокия Шконда, лучшая доярка наша, со слезами радости принимала премию — корову, ту, что фашисты угнали, не посчитались, что у женщины шестеро детей. Но ничего, все возвернем!

Парторг перевел дыхание. С минуту молчал, собираясь с мыслями. Он думал о том, как бы ярче сказать, как рос вместе со всей страной он, хозяин своей судьбы, как вошел в семью коммунистов и как этим гордится. Ведь это они, коммунисты, шли на каторгу ради великой цели, это они подняли народ на революцию, на защиту ее завоеваний в годы гражданской войны. Нет выше чести быть бойцом великой партии.

— Перед войной, — продолжал Евтей, — наш колхоз был представлен на Всесоюзную сельскохозяйственную выставку. Впервые в жизни побывал я в Москве. Побывал у Ленина. Мимо древней Кремлевской стены прошел. Сизые елки стоят, как часовые, не шелохнутся. А к Мавзолею длинная цепочка людей тянется, на километр, а то и больше. И все — к Ленину. Вошел и я в Мавзолей. Иду, а сам думаю: «Мы такую жизнь построили, о которой мечтал ты, родной наш Ильич. И еще лучше построим. Коммунизм завоюем, ради него ничего не пощадим».

И вот над этой жизнью нашей, — закончил парторг, — занес враг свой кровавый меч. А вы говорите: «Ваша семья». Семья моя, твоя — это вся наша страна с ее радостями и печалями, с ее необъятными просторами и самой незаметной травинкой.

Старший сержант умолк. Молчали и солдаты. В глубокой задумчивости сидели они, тесно прижавшись друг к другу, локоть к локтю. Разве кто знал из них, что через день фашисты вновь пойдут на позицию и парторг роты погибнет в этом бою, едва освоившись с мыслью, что нашлась семья, едва успев написать домой.

Гвардейцы отразили последний натиск фашистских захватчиков и, накопив силы, перешли в наступление. Враг сопротивлялся на каждом шагу, словно хотел зацепиться за последние метры нашей советской земли.

У высоты 144,7 наступающие батальоны остановились. Сплошной стеной огня встретил их неприятель. Две траншеи опоясали подножие. А на вершину, извиваясь, убегали ходы сообщения. Почти на самом гребне захлебывался пулеметной дробью вражеский дзот. Перекрестный свинцовый ливень срывал траву. Пули с визгом уносились вдаль. Невозможно было головы поднять, не то что встать и идти в атаку.

— Связи нет с артиллеристами. Где связь? — охрипшим голосом кричал командир роты.

— Товарищ старший лейтенант, разрешите мне. Я мигом, — ответил рядовой Ющенко.